Свідчення тих, хто сам пережив голод-1932/1933, часто настільки потойбічні, що людський розум відмовляється їх сприймати й вірити в прочитане. Можливо, це захисна реакція нервів: здається, легше сприймати історію очима тих, хто бачив усе це не зсередини, а ніби збоку, отже, йому самому нічого не загрожувало. А втім, в ті роки навіть дивитися «збоку» було небезпечно. Для прикладу пропонуємо фрагменти щоденника вчительки з Харківщини Олександри Радченко. Її чоловік (у щоденнику — Вася) очолював Хотомлянський лісгосп, тож міг підтримувати не лише сім’ю, а й своїх працівників. Чим це закінчилось — читайте нижче.
Фрагменти подано за книгою «Голодомор 1932—1933 років в Україні. Документи і матеріали». К., Видавничий дім «Києво-Могилянська академія», 2007.
20 ноября 1932 г.
(...) Моего деда, что работает на крольчатнике, «грабили власти», как он доложил. Это значит, что забрали все, что было из злаков и овощей. Он уже раскулачен два года, почти нищий, только что не просит милостыню.
Ему 70 лет, старухе лет 65, и с ними в квартире их дочь-калека. И вот у них, уже нищих, забрали все. Чем они могли прожить до февраля? (...) Индивидуальников разоряют совсем, забирают все, лазят в сундуках, вокруг крик, плач. Кричат: «Забирайте же и детей!», — а их то пятеро в семье. Все это творится во всех деревнях и хуторах (...). Что же это будет? Кто делает распоряжения, что за комедия? Ведь на конференции Компартии Украины говорили летом о перекручиваниях, о том, что членам правительства стало поздно известно об этом, а теперь еще хуже. Все лгали. Ложью, обманом коммунисты взяли власть и потом всюду сеяли ложь. Лгали научные работники, лгали поэты и писатели, лгали педагоги. Лгали все друг другу, т. к. боялись друг друга.
18 января 1933 г.
Последнее время каждый день со мной ссорится Вася. Бог знает чего ругается ужасной площадной бранью.
30 января 1933 г.
(...) По пути в Задорожное у самой дороги увидели мертвого старика, оборванного, худого. Сапог на нем не было. Очевидно, упал и замерз (...), а сапоги кто-то снял. Возвращаясь, опять видели этого старика. (...) Когда я заговорила в Бабчанском сельсовете, что мертвого надо убрать, председатель, улыбаясь, спросил: «А как лежит он, сюда ногами или к Задорожному? Если к Задорожному, то пусть Задороженский сельсовет убирает».
Въезжая в Бабку, мы догнали мальчика лет семи. Спутник мой крикнул, но мальчик шел, шатаясь, и будто не слыхал. (...) Меня тянуло взглянуть в лицо ему. Жутко страшное (...) впечатление оставило выражение его лица.
Очевидно, выражение глаз такое бывает у людей, когда они знают, что должны скоро-скоро умереть, и не хотят смерти. Но это был ребенок. Нервы у меня не выдержали. «За что? За что дети?» Я плакала тихонько, чтобы не видел мой спутник. Мысль, что я не могу ничего сделать, что миллионы детей гибнут от голода, что это стихия, привела меня в полное отчаяние. У сельсовета встретили старика с таким же лицом, как у мальчика.
Сегодня пришел крестьянин просить работы. Вася ушел писать записку в контору, чтобы выдали продуктов и направили на работу. Когда он возвращался, крестьянин хватал буряк (свеклу) сырой из-под скамейки. Лицо у этого человека было обрюзгшее от голода. Несколько дней назад приходил рабочий Коник. Лицо его уже опухло, руки опухлые. Говорит, что ноги тяжелые. Спокойно приготовился умирать. «Детей жаль, — говорит. — Они ничего не понимают — не виноватые». Кое-чего дали ему. В воскресенье пришла с полным отчаянием и мольбой жена священника Помазиновского. Она принесла плюшевую скатерть, совсем хорошую, и просила за нее два пуда буряков. Я дала, чего могла, еще к бурякам, хотела не брать скатерть. Но она говорит, что ее никто не хочет брать, ничего не дают (...). У них дома семь человек. Что будет с ними?.. И вообще, что будет с миллионами людей?
Апрель 1933 г.
(...) Сегодня 28 апреля. Не сплю, потому что больная (...). Вероятно, вообще весь ужас созданного голода так отразился на моем здоровье. Хотя мы не голодаем, но и не питаемся, как надо. Люди умирают по не-сколько человек в день в каждой деревне. И это по всей Украине. Вчера пришел Леонтий Петрович Ткачов, член коллектива, с больной ногой. И он распух от голода. Умолял что-нибудь дать ему. Конечно, покормила его, чем могла. Я пожаловалась, что вот кормлю охотничью собаку, когда-то дорогую, а теперь она никому не нужна, так как нечем кормить. Он попросил ее у меня, говорил, что они съедят ее. Собаку все равно надо убить, так как ее нечем кормить. Так пусть лучше съедят.
Коржов, кровельщик, все время поддерживает семью мясом собак. Пришел Плугин, сапожник, член коллектива «Свобода». Там дают без хлеба раз в день похлебку рабочим. Плугин тяжело дышал и еле держался на ногах. Он умолял дать ему кусочек хлеба и кукурузы два кочана посадить.
У меня были поденные. Я их кормила 3 раза в день. Женщина рассказывала, что дома семеро детей, что она их оставила совсем голодными и что самая маленькая, вероятно, сегодня умрет. Когда она уходила, я спросила, оставила ли она хлеба умирающему ребенку, так как я давала достаточно, можно было оставить. «Что там детям, тут хотя бы себя поддержать, все равно дети умрут». Меня ужаснул этот ответ. Значит, уже не жаль детей.
(...) Вчера был рабочий Ткачев, бондарь. Он распух. Работает у нас в лесу. Пайка не хватает, и он пухнет.
Из школы вчера прислали список учеников, которых просили отослать с работы для того, чтобы закончить школу, но школьники и слушать не хотят: «Как я буду сидеть в школе, когда у меня голова кружится от голода?» Им дают по 1/4 фунта хлеба и приварок очень скудный. Но здесь — хоть что-нибудь, а дома — совсем-совсем ничего. (...).
28 апреля 1933 г.
В Бабке умерло за 24.04 и 26.04 двадцать два человека от голода. В числе их — родной дядя нашего кладовщика Кичкина. Вчера похоронили дедушку Ковалько. Умер от голода. Мой любимый рабочий, всю зиму работал у нас в лесничестве поденно. Ему семьдесят лет, раскулаченный, конечно, выселенный из своей хаты. (...) Гроба не из чего было сделать. Дедушку завернули в рядно и свезли на кладбище. Дня три-четыре назад похоронили Маецкого Николая, моей бывшей прислуги мужа. Умер от голода. Этой ночью здесь, в Леонидовке, в артели умер Пасько Григорий средних лет, распух страшно. И этой же ночью, там же, из загороды вывели бычка и утащили бак для молока, набрав в него капусты из погреба. (...) У меня работает женщина поденно — копает огород. Муж ее, Чуждан, как-то приходил просить работы. Пока Вася писал записку о принятии его на работу, он стащил буряки (несколько штук). Теперь он в больнице умирает от голода. Там же двое детей, а двое дома питаются бурьяном. Один старший и мать ходят в лесничество. Я передала обо всем Васе. Он велел им дать буряков и, проходя мимо поденной, стал сам обо всем расспрашивать. Во время разговора заметил, что напрасно муж брал тайком, что надо было попросить и ему дали бы не один, а несколько буряков, а вот из-за воровства он потерял тогда возможность заработать.
Дня через четыре-пять после того случая Вася передавал, чтобы он шел работать, но Чуждан был очень слаб и не пришел.
4 мая 1933 г.
Вася приехал из Хотомли и рассказывает, что в ночь с 3-го на 4-е зарубили старика и старуху с целью ограбления. (...)
Сегодня было два лесничих из Пятницкого лесничества (...). Новый лесничий, Грицай, рассказал, что он ездил за керосином в артель Печенегскую. В его присутствии пришла женщина просить председателя выделить людей выкопать могилу для умершего от голода мужа, члена артели. Так как председатель был занят, то крикнул ей: «Отстань ты с чепухой, сейчас я занят вопросом о посевкомпании, а ты лезешь с могилой своей». Дня два-три в Бабке судили людей за посев ржи не заскороженный осенью. Вынесли приговор. Милиционер скомандовал: «Встать!» Все встали, а один сидит. Приказание «Встать!» повторилось. Человек продолжал сидеть.
Милиционер подошел, чтобы толкнуть его, и ахнул — человек сидел мертвый. Его два дня не хоронили.
16 мая 1933 г.
Три дня назад у меня стащили второй улей под окном, а первый — 30.04, и в ту же ночь — 1 пуд картофеля из погреба. (...).
Приблизительно числа 2—3.05 Вася возвращался из Бабки и по дороге на шляху увидел человека лет сорока пяти с девочкой. Вася спросил, чего он сидит, так как уже вечерело. «Нездоровится», — ответил он.
Утром, на второй день, через лес проезжала целая колония по обследованию работ в лесу. (...) Нашли мертвым человека и возле него сидящую девочку. Она охраняла тело отца.
Приехав в Бабку, послали забрать мертвого и девочку. (...) У нее такое грустное личико было. Числа 4.05 мы выходили за двор лесничества и возле ворот увидели лежащую девочку. (...) Она собралась умереть. (...) На работу не взяли — слабая. Помощник директора просил выписать хлеба на его имя и дать ей, но чтобы она обязательно шла домой. Потом я ее накормила и очень просила тихонько пробираться домой. Дальнейшей судьбы не знаю (наверное, умерла).
(...) Сегодня поденная Маруся Чуждан сообщила, что муж ее умер. Он вышел из больницы, работал в совхозе. Похоронили четырех человек в одной яме.
(...) Посев закончен (...) все «выше плана». Наше лесничество первое. Интересно, получим ли премию? Сколько было утрачено энергии, здоровья. Я совсем заболела.
Сад так красиво цветет, весна полная. (...).
Сегодня идет дождь с грозой. То солнце пригреет, то польет густой ливень. На душе грустно. Как вообще грустно теперь всегда. (...) Сейчас привезли кладь на лошадях, слабеньких, измученных. Их сопровождали двое ездовых. Слабые и измученные не меньше лошадей, они понукали их и помогали, подпирая сзади, напрягая все свои силы, а дождь лил ужасный. Я смотрела и плакала тихонько, проклиная тех, кто довел всех и все до такого состояния. Умирают люди (...). Говорят, что на юге Украины целые деревни вымерли.
3 августа 1933 г.
(...) Идет ревизия по продовольствию. Есть резолюция директора проверить все и передать в суд (показательный процесс, что ли?). (...) Вася совершил преступление: дал членам коллектива 10 пудов ржи (...). В кладовой -хлеб, пшено, масло. Хлеба, то есть муки, — 4 пуда, пшена — 4 кг, масла — 400 гр.
Куда денемся, что будем делать, не знаю. Здоровье расшатано совершенно. Ко всему беременность (...).
Интересно. Вот не верят народным приметам, а я суеверная. Неделю назад, утром, часам к шести, меня разбудил страшный шум в окне от крыльев птицы. Я, испугавшись, выскочила в Васину комнату и на окне увидела во всю ширину его огромного бившегося коршуна (...). В этот же день приехал директор с представителем из Харькова. И начались несчастья. В данный момент большая комиссия заседает в кабинете Васи в конторе. От ее резолюции зависит все.
7 декабря 1933 г.
Сегодня получили обвинительный акт. Под судом Вася, я, техник Курин, конторщик Кузьменко, кладовщик Кичкин и главный бухгалтер Ефименко.
Обвиняют меня в том, что будто бы кролики мы ели с «гостями» и писали фиктивные акты на смерть кроликов. Уж этого я никак не ожидала. Сделали ворами. Какой ужас, какое оскорбление... (...) Но зачем же выдумывают, лгут? Зачем это надо?! Васю обвиняют в растрате и семейственности, в халатности, а в июне он получил премию по лесхозу... (...)
Я расскажу постепенно, как мы покинули Леонидовку, как много страдали за этот промежуток времени и, возможно, еще будем страдать...
P. S. Олександра Радченко більше не повернулася до свого щоденника. Кілька десятиліть він зберігався в архівах спецслужб і був уперше опублікований лише на початку ХХІ століття.
Подається мовою оригіналу.
Виставка до 83-х роковин Голодомору в Національному музеї «Меморіал жертв Голодомору».
Фото Сергія КовальЧука.
Дівчинка — жертва голоду. Харків, 1933 рік.
Фото з інтерактивного «Атласу Голодомору», створеного Українським науковим інститутом Гарвардського університету.
